Тимонг Лайтбрингер - Людям Настоящего [проза]

ВВП: Теперь, кажется, я начинаю понимать почему столь растиражированное и испоганенное вами слово начинается именно с буквы “D”…

Obama (в растерянности) ? D…dunno ? No ? De…despots ? We kill despots for oil ! D…dinners ? We good dinners, fat asses ! D … devil ? We fight devil, we Empire of Goodness ! Gut bless us !

ВВП: Простите, вы наверное хотели сказать “God bless us” ?

Obama: God ? No, we know no God ! We forget. We just kill. Just eat, sleep, drink. Again, again. Endless circle, no end. We Gut Nation! Damnation!

ВВП: То есть вы все-таки не считаете себя избранной нацией, призванной осчастливить миллионы неведомых вам людей, одемократив их … до смерти ?

Obama: We are ! Are we !? Chosen ! Like Jews, like Britain ! Holy three ! Arabs no chosen, Latins no chosen, we chosen ! Niggas no chosen… shitty niggas! (ловит на язык стекшую с волос каплю избирательских испражнений и с азартом выплевывает ее в лицо ведущему). You not chosen, too !

ВВП : Так, ну это уже переходит все нормы морали, пусть я даже и не уверен, что таковые для вас остались !

Obama: Got it ?! Retribution ! You refuse, you get retribution ! Democracy, fuck you !

ВВП: Все, конец интервью. Охрана, позаботьтесь пожалуйста о нашем невменяемом госте ! Постарайтесь не причинить ему большого вреда, ученым будущего еще понадобится этот мозг для изучения причин подобных интеллектуально-национальных недугов.

Два вошедших в студию амбала бесцеремонно берут Обаму под руки и пытаются вывести.Обама кричит и плюется, грозя всеми муками ада, начиная от продажи в сексуальное рабство неграм и кончая обещанием устроить очередную серо-буро-малиновую-в-крапинку революцию. Наконец, получив от одного из охранников легкий удар в поддых, успокаивается. И лишь только поблескивающие черные глазки выдают все степень его неприятия подобного неприятия Их Пути. Наконец, все три силуэта исчезают из поля видимости видеокамер.

ВВП (утирая лицо рукой) : Ну что, мои дорогие телезрителя, телезрителямши и телезрителянки … вот такой он, мистер Комьюнити Органайзер Барак Хусейн ! Но не будем судить строго, сегодня просто не их день. И завтра тоже … и послезавтра. Потому что ведь не зря говорили наши предки : “Если ты плюнешь в мир – мир утрется, а если мир плюнет в тебя – ты утонешь”. Как говорится, дай им Gutдоброго здравия … и помилуй их души !

С вами был Владимир Владимирович Пупкин, бессменно-небессмертный ведущий телепередачи “Раша Ньюс”. И, как сказали бы наши друзья американцы – “Have a good day! OK ?”.

На основе данных мне полномочий временного главы новоиспеченного Верховного Совета Объединенных Стран я провозглашаю наши страны одним государством. Любая идеологическая, политическая, экономическая, психологическая и прочие не названные виды разобщенностей устраняются, образованное государство получает статус свободной конфедерации, общемировые политические карты подлежат пересмотру - с них убирается какое-либо территориальное разграничение поверхности планеты по политическому признаку, все границы устраняются, населению бывших государств гарантируется свободная и беспрепятственная возможность перемещения по всей территории нового образования, а вновь образованная общность получает название ...

- Хм. Да оставь ты уже эти свои напыщенные речи, - и человек улыбнулся. Мы ведь не собираемся тешить свое самолюбие как политики прошлого, верно? - и он с улыбкой оглядел поднявшийся зал. Давайте назовем его … давайте назовем его так, как называется наша планета … давайте назовем его единым государством Земли…

Я остановился. Я остановился тогда, когда заметил совершенно нарушающую все мыслимые и тем более немыслимые законы человеческой логики картину. Это было не просто странно … это было как-то … нелепо что-ли … поразительно…

Уже несколько лет я был стабильным посетителем этого учреждения, исправно бывал в нем раз в два-три месяца, - я привык видеть желтые стены с шелушащейся и отваливающейся штукатуркой, вечно унылые лица его работников … привык видеть очереди пожилых людей с опущенными и грустными лицами, привык наблюдать, как некоторые из них не без помощи других своих собратьев вынуждены были выстаивать многочасовые раннеутровые очереди, дабы получить заветный билетик, дающий тебе право узнать свою судьбу - потому что и они, эти люди, старались как можно реже бывать здесь. Бывали только по необходимости. Те же, состояние которых еще пока позволяло это, старались не бывать вовсе.

Мне приходилось бывать здесь не раз - состояние уже не позволяло иного. Стоять в очередях среди других таких же собратьев по несчастью, слушать отчужденно-холодные голоса людей, констатирующих ухудшение течения твоей болезни и всегда что-то старательно и долго вычерчивающих на карточной бумаге, не утруждая себя, впрочем, какими-либо комментариями по этому вопросу.

Я привык к этому месту, несмотря на всю его нелепость. Я не мог к нему не привыкнуть.

В некотором роде мне было уже все равно, что скажут врачи - свой приговор я знал уже давно и давно смирился с ним. Мне было интересно иное, мне было до боли интересно то, почему, почему эти люди так старательно избегали смотреть тебе в глаза, когда зачитывали диагноз, не оставляющий тебе шансов на выживание - во всяком случае не в этой жизни, во всяком случае не в следующий за этим десяток лет. Мне было интересно то, почему они, белые, как погребальный саван в этом доме скорби, лишь умножали эту скорбь своими лицами, своими холодными голосами…

Разве мне теперь была нужна ежемесячная констатация отсутствия хоть сколько-нибудь положительных изменений в течении моей болезни? Разве нужны были теперь эти многочисленные повторные обследования, не нужные никому - даже мне? Нет. Не это мне было теперь нужно, не это. Я жаждал слова - доброго слова участия и понимания, я жаждал услышать слова поддержки от них - просто знать, что твою боль способен разделить кто-то другой … всего-навсего знать это. Я хотел увидеть блеск радости, радости жизни, - хоть в чьих-то глазах, хоть раз в несколько месяцев…Но, видимо, я хотел слишком многого… слишком многого в этой жизни - и моим надеждам не суждено было сбыться.

Возможно именно поэтому сейчас я и остановился, пораженный увиденным. Наверное, я бы даже не мог ничего сказать первые несколько десятков секунд, если бы какой-нибудь случайный прохожий вдруг решил поинтересоваться, почему я стою с открытым ртом и тяжело вбираю в свои легкие зимний холодный воздух. Таких, однако, не нашлось - впрочем, оно, видимо, и к лучшему.

Тот дом скорби, который я за эти почти уже два года привык видеть, который я знал практически в полных деталях, снаружи и внутри - его больше не было. Куда-то пропала унылая, выгравированная темно-серыми буквами надпись “Городская больница № 17”, куда-то исчезли решетки на окнах и вечно-грубый, покачивающийся от постоянного недосыпания охранник. Вместо надписи теперь была яркая … вывеска чтоли … даже не знаю, как назвать ее, на которой значилось : “Городской дом исцеления. Мы рады пожелать Вам здоровья ! ”. Куда-то исчезли решетки на окнах, а в окнах появился яркий свет … а когда я привычно поднялся по ступенькам, меня поприветствовал какой-то совершенно уже не знакомый мне красиво одетый молодой человек, сказав, дай Бог памяти, что-то вроде “Заходите, пожалуйста. Доброго Вам здоровья !” и великодушно открыл мне дверь.

После этого я еще минут десять приходил в себя во входной зале.

Да и сама эта зала изменилась, кстати, тоже. Не стало обветшалых стен и тесного, маленького гардероба с вечно огрызающейся и хамящей женщиной лет тридцати пяти. Вместо них было что-то вроде огромного паркетного зала - стены сменили свой цвет на какой-то травянисто-зеленый, а вместо гардеробщицы Маши была улыбающаяся женщина лет тридцати, которая, когда я подошел к ней, также приветствовала меня, великодушно помогла мне снять мое пальто и, выдав мне бирку, снова-таки пожелала мне доброго здравия.

Признаться, я не ожидал. Я настолько привык к бывшему этому “желтому дому”, что увидеть теперь его иным для меня было совершенно удивительно. Тем более гораздо удивительнее были новые люди - внимательные, и, не побоюсь этого слова, действительно участливые.

Когда же я поднялся по какой-то новой красивой витой лестнице на второй этаж, моим глазам пришлось удивляться снова. Исчезли узкие, вечно плохо освещенные коридоры и теснящиеся в них люди, исчезли уныло-желтые стены и длинный-предлинный ряд дверей в них с многообразными и плохо понятными названиями специализаций этих врачей - вместо них были широкие, ярко освещенные и просторные коридоры с какими-то голубовато-белого (и, как мне показалось, даже как будто бы чем-то светящимися) оттенка стенами, а от кучи дверей с табличками с плохо читаемыми названиями специальности ожидающих за ними “лекарей” практически не осталось и следа - их место заняли какой-то пяток резных деревянных дверей.